Равновесная конфигурация (Мамино «хобби»). Серия: Рассказ инцест мамина работа

Я помню, очень долго меня снедало сплетение противоречивых чувств. Я боялся последствий, но предпосылки страшно возбуждали. Одно не сходилось с другим, и из этого конфликта рождалось что-то новое...

Меня крайне возбуждали отдельные черты её внешности — такой неискоренимо знакомой, въевшейся в мою память за годы жизни. Но я редко осмеливался вырывать их из общего контекста. Это было бы всё равно что резать по живому. Я знаю это, потому что иногда меня всё же настигали «флэшбеки». Не все из них имели отношение к реальности. Казалось, они пришли ко мне из странного, так и не наступившего будущего.

Будто злые языки наконец добились своего и навлекли на нашу семью... нечто. Довольно странно: я никогда не подозревал тётю Надю ни в чём подобном, хотя, как говорится, уж кому как не ей.

Удар из самой сердцевины моего «Я» — как я ни увиливал, мне так и не удалось от него увернуться. Горячая волна стыда вместе с пронзительным ощущением своей наготы. Когда я не в своей комнате, но при этом не могу сказать, что дезориентирован, просто слегка растерян. От волнения.

Вопрос, который я боюсь не услышать и который, к моему неизбежному ужасу, мама не задаёт. Или не вопрос, но хотя бы что-нибудь. Немота обступает со всех сторон. Вместо звуков я ощущаю элементарные акустические колебания. Я ощущаю их в не меньшей степени кожей, нежели ушами.

Я так и вижу комнату и себя в ней. И мама не спрашивает, хотя этого я только и жду: почему я в таком виде? почему я так близко к ней? почему я в «возбуждённом состоянии». И от того, что этого не происходит, у меня внутри всё трепещет. Страшно различать в этой какофонии переживаний нотки неочевидного восторга.•  •  •

плакала, и мне было жаль её.

В более позднем возрасте, будучи уже подростком, я осознал, что всегда помнил эти изломы её голоса. Они органично слились с её привычным повседневным образом. И хотя ничто не оттеняло их, я всегда знал, что она будет так стонать, если делать с ней определённые вещи. Как те вещи, свидетелем которых я стал.

Размеренные, неторопливые, но упорные телодвижения. Мама вскидывает ногу, удерживая навесу, — папа помогает, хватая её коленку, — пока дядя Максим в очередной раз порывистым движением прижимается к маминым бёрам вплотную. Фигура у неё с завышенной талией и не слишком подтянутым, широким животом. Ноги длинные, а бёдра — словно продолжение талии. Моим ушам больно слышать скабрезный папин комментарий. В воображении тут же рисуется сомнительная ретроспектива: мелькает образ мамы в чьих-то объятиях, всплывает имя какого-то «Игоря», в суетливой «порке» шлёпающего маму по покрасневшим ягодицам.

Аккуратные пальчики с накрашенными ногтями — папа мнёт мамину ступню, пока Максим с вожделением гладит каркас маминого бедра — каркас, обтянутый упругой кожей. Затем папа, словно подгоняемый примером друга, укладывается на диване так, что загораживает мамино лицо. Мама начинает протяжно мычать, но в мычании нет никакого протеста, это просто бездумная реакция на толчки, которыми Максим сотрясает её тело.

К дяде Максиму я всегда относился скорее как к родственнику. И его жена, тётя Надя... Кажется, вдвоём они всегда были где-то неподалёку.

В память мне запала эта лишняя пара обуви у порога — его пара. Утром мы частенько завтракали вчетвером: я, родители и дядя Максим. После ночного случая я не был уверен, как мне к нему относиться. С одной стороны, во мне жила смутная обида. С другой, он по-прежнему был мне как родной дядя и чуть ли не старший брат. К тому же в свете дня всё выглядело как-то иначе... Особенно лучилась мама. Что странно, если вспомнить, как «неаккуратно» её «держали» папа с Максимом.•  •  •

чему я не могу — или по крайней мере не должен — иметь отношения.

В этой логике нет корыстного умысла. Хотя, не спорю, человеческая психика изворотлива. (Может, и весь этот рассказ жалкая попытка оправдать примитивные удовольствия?) Факт в том, что в какой-то момент я перестал помнить, с чего всё начиналось. «Здесь и сейчас» означало лицезреть некую завершённость в процессе её непрерывного изменения. Стоит ли говорить о том, что и самого себя я стал воспринимать частью некой общей «мозайки».

Не думаю, что мама меня в этом винила. Хотя последовавшие события и привели её в полнейшее замешательство или, я бы даже сказал, смятение. Собственно, смятенность чувств и есть та среда, в которой долгое время варился наш страх быть пойманными. А что до оргазмов, то им случалось быть парализующими: от бурных, преждевременных семяизвержений у меня, до пронзительных, крикливых экзальтаций у мамы.

Мне во многих случаях становилось некомфортно, но я старался игнорировать «незначительные» моменты, а иногда даже и свой оргазм. Мамино лицо занимало меня куда больше. Оно вдруг казалось мне таким же, как всегда, даже немного отталкивающим. Я не мог объяснить эту перемену и в ступоре изучал явленное мне беспощадное великолепие.

Вспышка безоговорочной, безусловной приязни оборачивается благостным опустошением. Я с некоторой заторможенностью наблюдаю за силящейся кончить мамой. Мой член потерял чувствительность, но твёрдость ещё не утратил. Этот «зазор» в который раз оказывается решающим. Мама судорожно жмётся ко мне животом, ещё, ещё, ещё и ещё, пока не надрывается в неприличных всхлипах.

Я с нежностью смотрю на неё, хотя прежней похоти вовсе не испытываю. Мне просто нравится видеть, что ей хорошо. И самое обалденное: мне нравится то, что она видит, что я это вижу. Момент абсолютной уязвимости — момент, когда она кончает. Разумеется, в этом смысле между нами равновесная конфигурация. И временами меня это немного беспокоит. Наверно, нужно совсем не иметь гордости, чтобы позволить родной маме видеть и тебя в подобные моменты...

С другой стороны, разве в этом нет своеобразной «игры достоинств», в которой не может быть больших потерь? Велика ли беда, если мама «поймает» тебя за этим? Ведь такая слабость — слабость перед противоположным полом, едва ли является для неё чем-то неслыханным, чем-то абсолютно чуждым. Совсем наоборот.

Тут-то начинается то, с чем нужно быть поосторожней. Для большинства людей это тайна за семью печатями. Я и сам не столько «осознал» это, сколько пережил в виде то ли постепенно проясняющегося воспоминания, то ли заторможенного озарения.

Однажды я дал понять, или это само стало очевидно... Короче, уже какое-то время я тщетно пытался осознать нечто как изъян. Но суть в том, что устойчивых границ в моём восприятии мамы уже не было. А если и были, то более или менее блуждающие. Нефиксированные.

Ни о чём таком мы не говорили, однако даже маленького прецедента хватило, чтобы впредь уже не чувствовать никакого стеснения. Я, конечно, не имею в виду что-то чрезмерное. Просто в какой-то момент •••

ей оказалось проще повести себя согласно своим рефлексам, а мне было проще не притворяться. Вот и всё.

Когда сказал, что знаю, что ей нравится это делать, она посмотрела на меня если не смущённо, то в некоторой растерянности. Она не привыкла чувствовать себя такой неуверенной в том, к чему казалось бы привыкла...•  •  •

видеть комнату и себя в ней. И мама не спрашивает, почему я в таком виде, почему я так близко к ней, почему стою около неё с вставшим членом. Мама не спрашивает, хотя только этого я и жду. И от того, что этого не происходит, я весь дрожу в сладком предвкушении.

Я слишком взволнован, чтобы предпринять что-то конкретное, но предчувствую: попустительство будет полное. И едва я вхожу в границы дрожащего биополя, это предчувствие начинает сбываться самым неаккуратным, самым непосредственным образом...