Он был титулярный советник...

Он был титулярный советник,

Она — генеральская дочь;

Он робко в любви объяснился,

Она прогнала его прочь.

Пошел титулярный советник

И пьянствовал с горя всю ночь.

И в винном тумане носилась

Пред ним генеральская дочь!

Проходят века, а эта история повторяется вновь и вновь, как по кругу. Случилась она и в нашем универе — с некоторыми вариациями, внесшими в нее приятное разнообразие.

Он был преподом, относительно молодым — лет 30 с лишним — тихоголосым, скованным, застегнутым на все пуговицы. Его шпыняли все, кому не лень, от ректора до технички, а он молчал или говорил «хорошо». Когда-то, еще в бытность лаборантом, он прикормил собаку и защищал ее от всех и вся, но потом Тензора отравили мышьяком, и с тех пор его хозяин был тише воды, ниже травы.

Он носил очки и ходил, как на протезах. Студенты любили его: с ним было интересно и вольготно. Он никого не притеснял, и на его парах обычно тусовались немногочисленные ботаны, а он своим глухим, гнусавым голосом распевал им формулы. Вслед ему всегда улыбались — кто насмешливо, кто сочувственно. Даже имя у него было подходящее: Василий Иваныч Головастиков.

Ее звали странно — Ляна. Никто не знал, откуда взялось это имя, и она тоже не знала. Было в нем что-то дразнящее, влажное, как ветер с моря. Она закончила универ и осталась работать — не по профессии, конечно, а «по бумажкам», в одной из контор, где выдают справки и ставят печати.

Ей было двадцать два года. Незаметно, за кадром она расцвела из девочки в женщину, о которой если и говорить, то только охами и междометиями.

Ее оленьи глаза смотрели на всех нежно-насмешливо, как на детей. Кожа у нее была ровно-матовой, как ванильный крем, а губы всегда улыбались, но не явно, а слегка, будто Ляна знала о людях что-то забавное и умилялась про себя. Спину ее полностью, от плеча до плеча и до талии, окутывала пепельно-рыжая грива, в которой было «больше воздуха и пуха, чем твердого вещества», как выразился один местный остряк.

Всякий раз, когда Ляна вставала из-за стола, наклонялась за упавшей справкой или просто поправляла волосы — на нее смотрели, не отрываясь, все, кто был рядом. Она появлялась на работе в строгих костюмах, но была так чувственна, что казалась голой, даже если была укутана по самую шею. В ее чувственности было прямо-таки что-то неприличное, будто Ляна и в самом деле прогуливалась голышом из приемной в бухгалтерию. Иногда она позволяла себе легкое хулиганство вроде бабочки, нарисованной на щеке, макияжа в стиле fairy* или цветка в волосах, — такие вещи били наповал, вызывая умиление и дикую атаку гормонов.

_______________________

*Когда вокруг глаз рисуются узоры, как на венецианской маске. — прим. авт.

Близких друзей у нее не было, кроме котенка Кузьки, который прижился под ее столом (это было нельзя, но Ляночке негласно разрешали). Конечно, за ней ухлестывали все местные мачо. Взгляд ее и улыбка драли кровь не хуже звериных когтей, и в канцелярии всегда было полно народу. Сам ректор заявлялся туда по три раза на дню, чтобы непременно потрепать Ляночку за какую-нибудь часть ее тела — за плечо (поближе к груди) или за талию (поближе к бедру).

К великому горю своих поклонников, Ляна вела себя прилично до отвращения. Она улыбалась им своей улыбкой, полусерьезной-полунасмешливой, глядя на них, как на младенцев. Стоило ей заговорить, и мачо превращался в карапуза, а ректор в капризного малыша, которому (так и быть) дают потрогать цяцю.

С горя мальчики из соседней конторы провертели дыру в стене, и иногда им удавалось подсмотреть, как Ляночка меняет чулки, оголяя персиковые ножки и бедра в кружевных трусиках, или как она расчесывается, окутываясь своей медовой гривой, как коконом.

Головастиков был смертно влюблен в нее. Об этом знали все — от студентов до охраны. Все свободное время он бродил вокруг Ляниной конторы, заявляясь туда время от времени с видом виноватого пса. Конторские тети Дуси просили его не мешать, пересмеиваясь между собой. Головастиков топтался на месте, извинялся — и уходил, чтобы прийти снова.

Это была самая смешная любовь на свете. Ляну дразнили — «твой рыцарь пришел» — а она улыбалась, как всем и всегда. Иногда Головастиков выгадывал время, когда она выходила, и ставил ей на стол цветы, умоляя теть Дусь не выдавать его. Тети Дуси дружно кивали, уверяя его, что они ни за что не скажут, кто принес букет, и Ляна никогда не узнает, кто же ее тайный поклонник.

***

Однажды природа оглушила горожан сказочной погодой.

Была золотая осень, сухая и теплая; температура поднялась до +22, и народ валом валил на улицы, стараясь урвать все от нежданной благодати. Яркое, густо-синее небо висело над городом, как шатер цирка, и его откровенная синева казалась неприличной, как Ляна среди справок и досье.

Солнце зажгло всю листву золотом и медью. По улицам носился терпкий запах дыма, щекоча нагретые нервы; было весело и пьяно, как весной, только с особым, горьковатым осенним привкусом. Работать было невозможно.

К счастью для универа, был выходной. Конторские работники приползли на работу добровольно-принудительно, чтобы доделать какие-то свои долги; пришла и Ляна — взволнованная, пьяная воздухом и солнцем, с рисунком на щечке, с цветком в волосах, в облегающем пиджаке и в джинсах. Рот ее был полуоткрыт, во влажных глазах светилась сумасшедшинка.

Потолкавшись в конторе, она вышла на воздух. Вокруг тут же забурлили мужские водовороты — и Ляна впервые позволила утащить себя на прогулку.

Рядом с универом был огромный парк. Октябрь превратил его в ювелирную выставку, сверкавшую всеми оттенками цветных металлов. Багряное буйство тянуло в себя, как магнит, и Ляна с ухажерами отправилась туда, к бесстыдному карнавалу осени.

За ней увязался хвост: сзади, как преданный пес, брел Головастиков, никем не приглашенный и не замеченный.

Он пришел специально ради нее. Увидав мужской ажиотаж — спрятался за угол, и когда компания направились к парку, ноги сами понесли его следом. Он шел метрах в пятидесяти, готовый шмыгнуть в кусты, как зверь; со всех сторон кричало и полыхало буйное золото, и он жадно смотрел на него, на небо и на танцующую фигурку Ляны, стараясь приберечь для себя хоть часть этой красоты.

Хохочущая компания вскоре свернула, и он свернул вслед за ней. Парк густел, переходя в овраг, залитый струями золотого света. Головастикову слышались обрывки диалога: вначале «носился, блин, со своей псиной», и затем Лянин дрожащий голос «как? отравили?...» Он понял, что речь идет о нем, и замедлил шаг. Расстояние увеличилось, он перестал разбирать слова, и только по интонациям понимал, что парни как будто склоняют к чему-то Ляну, а она вроде бы отказывается, со смехом мотая гривой.

Вскоре они вышли к открытой полянке, небольшой и горящей от солнца. Испугавшись, что его заметут, Головастиков нырнул в кусты. Стараясь не шуршать, он подобрался к краю — и увидел полуголую Ляну, стоящую в снопе солнечных лучей.

На ней были только черные джинсы, черные туфли и черный бюстгальтер, приподнявший ее матовые груди, как шарики мороженого. Ей что-то говорили, а Ляна светилась улыбкой, сумасшедшей и ослепительной, как луч, в котором она стояла, и мотала головой. «... На твою камеру» — услышал Головастиков.

Снова мотнув головой, Ляна засмеялась, вывернулась, подставившись солнцу, и скинула туфли, утопив их в листьях. Глаза ее искрили сумасшедшинкой. Отвернувшись вполоборота, она взялась за бюстгальтер, расстегнула его — и потянула с себя, скрестив локти.