Добытая кровью свобода

(Перевод — FUCKTOR; Автор — Paolo Labico; Оригинальное название — «Hard Won Freedom»)

Рев толпы гулким эхом проникал под широкие края бронзового шлема Секутора [1], в который был одет Лайкон. Он смотрел сквозь решётку забрала, и его лицо было таким же пленником шлема, как и он у жаждущей крови толпы. Перед его взором маячили трепещущие туники[2] и взмывающие вверх кулаки. От его измазанной кровью и потом груди поднимался пар. Пот принадлежал ему; кровь нет.

Древко сломанного трезубца торчало из того места, где один наконечник трезубца пронзил забрало, всего в паре сантиметров от левого глаза. Лайкон понимал, насколько близок был к тому, чтобы самому оказаться лежащим на песке, ожидая милости римской толпы. Лайкон поставил ногу на грудь поверженного противника.

Ожидая вердикт Императора, он поприветствовал ликующую толпу своим коротким и широким мечом. Кровь побеждённого врага, его друга, нубийца Тахарки, стекала с закруглённого острия. Лайкон взглянул на бьющееся в судорогах, гладкое, черное тело воина, лежащего под его ногой. В душе Лайкон молил толпу о пощаде. Они с Тахаркой дрались храбро, но Лайкон понимал, что последний нанесённый им удар мечом слишком глубоко врезался в заднюю часть бедра чернокожего бойца. Тахарка больше никогда не сможет с прежней ловкостью орудовать трезубцем и сетью, и для Рима он теперь бесполезен, а потому для хромого Ретиария [3] не будет пощады.

В одно мгновение гул затих, когда Император начал обдумывать, какого решения ждет от него толпа. Тучный мужчина с трудом поднялся на ноги и перекинул через плечо тогу [4], едва не уронив при этом свой лавровый венок. Взрыв шума оглушил Лайкона, когда толпа отреагировала на вердикт Императора: смерть.

Лайкон отбросил прямоугольный щит, и опустился на колени рядом со своим павшим другом. «Прости меня, брат».

Лайкон обрадовался, что блестящий от пота гигант кивнул и поднял подбородок, не сопротивляясь; но ещё больше победитель был рад, что глаза нубийца остались закрытыми. Эти глаза преследовали бы Лайкона до конца жизни. И вот, подобно тому, как забивают домашний скот в праздничные дни, Лайкон зарезал мужчину, которого знал уже больше года. Кровь Тахарки хлынула из порванного горла во славу Рима. Затем, поднявшись, и отдав Императору и толпе ожидаемое приветствие, гладиатор пересёк кровавый песок и на дрожащих ногах вернулся в свою клетку.

В сырой камере, освещенной только тусклым солнечным светом, пробивающимся сквозь бревна высокого потолка, мальчик-раб снял с него пропитавшиеся потом доспехи. В первую очередь он снял и отложил в сторону тяжелый, бронзовый шлем. Сломанный трезубец все также непристойно торчал из забрала. Оружейники, нанятые ланистой [5] Лайкона, его господином и тренером, проследят, чтобы шлем подчинили, и чтобы к следующему бою он снова сиял как новенький. Раб продолжал выполнять свои рутинные обязанности, удовлетворяя нужды гладиатора: ходил вокруг него, расшнуровывал доспехи и ослаблял кожаные ремни, там, где они впились в плоть. Мальчик снял обитый железом нарукавник с его правой руки и плеча. Показалась плоть гладиатора, там где она была затянута ремнями на ребрах. Лайкон нетерпеливо сбросил с ноги металлические поножи, покрывавшие левую голень, потом приказал мальчику оставить его, отбросив толстый кожаный ремень и развязав жесткую набедренную повязку. Мальчик согнулся под тяжестью оружия, поспешно собрав все вещи и покинув камеру.

Лайкон с трудом опустился на холодную деревянную скамью. Некоторые гладиаторы громко праздновали победу, радуясь, что остались живы. Некоторые наслаждались убийствами, считая это доказательством своей доблести. Лайкон чувствовал лишь пустоту. Они с Тахаркой не были близки — как и все гладиаторы. Все знают, что как бы долго они ни жили бок о бок, рано или поздно им придется встретиться друг с другом на арене. Они с Тахаркой обучались в одном и том же тренировочном лагере; его смерть стала для него напоминанием о том, как капризна судьба гладиатора. Но было нечто большее. Он знал, что именно его сегодня должны были уволочь в крематорий. Теперь, когда волнение битвы улеглось, он вспомнил выражение лица Тахарки перед сигналом о начале боя: его слегка искривленные губы, свет в глазах. Тахарка дрался не за победу, а за свободу. Практически невозможно — просто бросить сражаться и добиться чистой, заслуженной смерти. Скорее всего, распятыми окажутся оба гладиатора. Боец должен по-настоящему мастерски владеть трезубцем, чтобы пробить шлем противника, не задев при этом его лица. Тахарка был экспертом, и теперь Тахарка был свободен, в то время как он остался рабом.

Лайкон медленно поднял чашу, наполненную густым оливковым маслом и стригил [6], который оставил мальчик. Лайкон усмехнулся, обдумывая свою последнюю обязанность, которую ему нужно было сегодня выполнить. Все гладиаторы обязаны были делать это после боя. Раб обязан собрать скребком выделения со своего тела, и потом они будут проданы модницам Рима, как лосьон для тела. Другие бойцы шутили, что иногда богатые женщины покупают другие их секреции, чтобы сделать из них маску для лица, но до сих пор от Лайкона требовали собирать лишь пот. Его ланиста получал хорошую прибыль от такой торговли. Горькая победа Лайкона стала кульминацией сегодняшнего вечера; его пот будет дорого стоить сегодня.

Он лишь окунул пальцы в чашу, когда молодой раб отворил тяжелую дверь.

— Я ещё не закончил, тебе придется подождать! — рявкнул Лайкон на юнца.

Он заметил страх во взгляде мальчика, за которым вошли ещё два молодых раба. Это были не те рабы, что обслуживали арену; их туники, каждая по отдельности, стоили больше, чем жизнь мальчика, который привел их. За ними вошла высокая женщина, её волосы были уложены в высокую, причудливую прическу патрицианки [7]. Она ничего не сказала, её рот и нос были закрыты краем прозрачной шафранной накидки, однако взгляд женщины явно выдавал в ней особу, облеченную властью. Он никогда раньше не видел столько шелка, лишь небольшие платки, которые от волнения роняли с верхних ярусов богатые женщины. Лайкон понимал, что он и сам представляет ценный товар, особенно после сегодняшней победы, однако цена всего шелка, что был одет на женщине, была в разы выше его собственной жизни.

Единственный способ, как она могла оказаться здесь, не вызвав скандала, заключался в том, что всех рабов и гладиаторов перевели из этого отсека под коллизей. Женщина такого богатства и власти могла быть только женой сенатора или даже каким-то образом близка к Императору. Мальчик, который открыл дверь, исчез, что обычно и делают рабы, оказавшись в такой опасной компании. Один из рабов знатной дамы, юноша, как теперь мог заметить Лайкон, с золотыми локонами, закрыл тяжёлую дубовую дверь. Вторым рабом оказалась, молодая, стройная девушка с короткими прямыми волосами медно-красного оттенка, она встала рядом с ним на колени и расставила несколько сосудов и закупоренных флаконов на скамейке.

Дама опустила накидку, открыв лицо, которое нельзя было назвать непривлекательным. У неё был слишком орлиный нос, чтобы назвать её красивой, но она действительно поражала. Её кожа была белой, как мрамор на фасаде арены; такая гладкая, такая безупречная, что она сияла с большим блеском, чем её холенные слуги, и это несмотря на то, что дама была как минимум вдвое их старше. Лайкон догадался, что она ожидает, что он узнает её, по крайне мере она желает быть узнанной, но гладиатор и в самом деле не имел понятия, кто стоит перед ним. Она отвела взгляд от его лица и осмотрела его покрытое потом тело.

— Гладиатор, сегодня я купила продукты твоего тела. Я привела своих рабов, чтобы они лично собрали их. Ты понял меня?

— Да, госпожа. — Неуверенный в том, как нужно обращаться к даме такого статуса, он применил обычное обращение раба к господину.

— Хорошо, ты должен позволить моим рабам смазать и натереть ...